Мариуполь пахнул кровью и лекарствами. Медбрат из военного госпиталя о прицельных ударах по раненным
Александр Базелев – студент шестого курса Донецкого национального медицинского университета, учился в Мариуполе. Там же работал анестезистом (медбратом при анестезиологе) в 4-й городской больнице. В Мариуполь переехал за полгода до начала войны. 24 февраля добровольно отправился работать в 555-й военный госпиталь. Провел в нем все время до последнего дня, пока его не эвакуировали на завод «Азовсталь».
В первые дни никто не понимал, что будет плохо так, как было плохо потом
24 февраля я заступил в сутки в своей 4-й Мариупольской больнице. В обед пришел медицинский директор и спросил: есть ли желающие ехать в военный госпиталь работать. Я поехал. Просто надо, если не я, то кто? Военный госпиталь №555 находится в Кальмиуском районе недалеко от комбината имени Ильича. Рядом с ним плавательный бассейн «Нептун». И там понял, что война. Потом уже происходило так, как происходило.
Прибыл на место, там встретил командир госпиталя и командир отделения анестезиологии и реанимации, в котором мне предстояло работать. Мне рассказали, что я должен делать. Сразу же показали, кто за какой операционной закреплен, где должен стоять. Обозначили разные ситуации и варианты выхода из них. Первая: кто и что должен делать при поступлении раненых бойцов. У военных это все гораздо организованней, чем у гражданской службы. Так каждый человек: солдат, который служит при госпитале, медсестра, врач, начальник службы за что-то отвечают. И чтобы не мешать другому, каждый знает, что он делает в отдельной ситуации.
Тут уже есть люди, которые сразу берут материал на анализы. Другая служба быстро обрабатывает забранный материал. Мы занимаемся ранеными: решаем, что нужно делать, что не нужно. Есть команды хирургов, команды анестезиологов. Так работали до самого последнего дня, когда госпиталь после очередного удара просто стерли с карты города.
В первые дни никто не понимал, что будет плохо так, как было плохо потом. Бои еще были далеко. В первые сутки к нам поступило 20 раненых бойцов. А потом было так: на десяток больше каждый последующий день.
Запомнилось всё: Дети, которые умерли, Дети, которых не родили, бойцы молодые, которым жить и жить
Мы все жили одним длинным днем. Работа была круглосуточная. Нас было мало. А раненых привозили постоянно. Мы успевали несколько часов поспать. Потом поднимались и бежали дальше. Чувство времени просто стерлось. Не знаешь ни число, ни дату. Никакой день недели. Телефоны из-за того, что не было никакой связи, просто лежали где-то. И бывало так: кто-то говорит сегодня воскресенье. А ты удивляешься, вроде бы только понедельник был.
В госпитале сразу же организовали службу, которая занималась доставкой медикаментов, продуктов, бензина, не знаю, чего еще. Мы этого не касались. Наша задача была работать. Все, что могли для работы достать, нам привозили. И, Слава Богу, достаточно долго у нас были запасы кровезаменителей, кристаллоидов и много плазмы. Но всё имеет свойство заканчиваться. И дальше работали с тем, что есть. Выходили из ситуации подручными методами. Капали гораздо меньше, была гораздо жёстче медицинская сортировка. И травмы становились все тяжелее.
У людей присутствовал страх, но не за себя, а за своих детей, родителей. Они отрезаны и не знают, что с нами происходит. По крайней мере, я волновался только о том, что мои не знают, что я жив. Жена и ребенок до войны уехали в Кривой Рог. Я был уверен, что с ними всё хорошо. И в таких условиях просто работал.
Практически, сразу же стала катастрофической нехватка докторов, и я стал врачом-анестезиологом. По сути, на операциях выполнял обязанности медицинской сестры и врача. У абсолютного большинства больных при поступлении выявлялось нарушение гемодинамики, витальных функций и сознания. Это шок. Травматический или геморрагический.
Очень быстро перестали функционировать абсолютно все медицинские службы, которые общались с госпиталем извне. И началось следующее: всех больных, каких только кто-то имел возможность доставить, везли к нам. Это женщины, беременные женщины, мужчины, дети. Все гражданские. И все они поступали в самом разном, чаще тяжелом, состоянии. Было такое, что они уже не успевали дожить до оказания помощи. В первую очередь врачи занимались тем человеком, у которого есть шансы выжить. Цинично. Но война уже была на нашей на улице.
Это всё останется со мной. Мне 24 года. Я в медицине с 16 лет. И прошлые 8 лет работы – ничто по сравнению с февралем, мартом, апрелем 2022 года в Мариупольском военном госпитале. Это ж не какой-нибудь единичный случай на миллион. Такое, чего никогда не может быть и стоит это потом обсудить и рассказывать об этом коллегам.
Запомнилось всё. Дети, которые умерли. Дети, которых не родили. Бойцы молодые, которым жить и жить. У нас была масса детей грудного возраста. Хорошо, когда ребенок на грудном вскармливании. А когда на искусственном? Нужно найти смесь. Нужно найти кипяток. Он же не может потерпеть, как взрослый и поесть один раз в день.
Это были прицельные обстрелы больниц
Когда была еще возможность более-менее безопасно ездить по городу, мы отвозили бойцов после их стабилизации в другие больницы. Это называлось эвакуацией. Госпиталь принимал огромное количество раненых, и не только военных, но и гражданских. Штат медиков ограниченный. И, если бы мы не увозили прооперированных дальше, у нас бы просто в первую неделю работы закончились все места.
В марте мы поехали в больницу №3 организовать анестезиологическую службу. Там до войны было онкоотделение, детская хирургия и родильное отделение. То есть были площади, которых нам не хватало. В планах было здесь помещать легко раненых больных, за которыми могут ухаживать гражданские врачи и медсестры. Нам будет легче. И за большим количеством больных будет уход.
В первый день, как мы туда приехали, начали организовывать операционные в онкологическом отделении. К ночи уже кое-то сделали. Легли отдохнуть, коль возможность была. Но проснулись от удара артиллерии. Снаряд не попал по нам. Просто от ударной волны стекла посыпались. Штукатурка была везде: на оборудовании, на нас. Мы быстро стали закрывать окна мешками.
Свою работу мы выполнили. Операционные подготовили. А через три дня был авиаудар. Вы все видели родильное отделение на фотографиях. Оно как раз было в этой 3-й больнице. И разбомбил самолет не только роддом, но и другие корпуса. Тем не менее, мы организовали хирургическую и анестезиологическую службы.
Наш госпиталь с первого дня войны обстреливали постоянно и по-разному. Одни сутки был обстрел с минометов. Сказать, что это было случайно? Я никогда в это не поверю. Может, я во многих вещах не разбираюсь, но из минометов обстреливать одно здание больницы, какая может быть случайность? А через пару дней к нам прилетела авиабомба. Первая в «Нептун». Вторая уже в нас. Через две минуты.
Военный госпиталь №555 был в Мариуполе еще до войны. Так что о нем знали. И уничтожали нас прицельно, зная, что мы тут. Знали, что здесь раненые. Знали, что здесь им оказывается помощь. Поэтому и били, чем могли. От корпусов госпиталя постоянно откусывали какие-то части. Сказать, по совести, я не знаю, сколько в госпитале было корпусов и с уверенностью не скажу вам, сколько в моем здании было этажей. Я работал на первом. И выше ни разу не поднялся.
Какое может быть везение у тех, кто был в Мариуполе? Только жизнь
Для меня Мариуполь в эти дни имел запах крови и лекарств. Работал в чем был одет. Приехал в свитере, брюках и кроссовках, и всё это время в этой одежде и был. Она вся была в крови. В ней и вернулся домой. Правда, в Бердянске поверх своего свитера одел еще один, который мне дали. Он гораздо больше, чем мне нужно, но это и хорошо – обернул его вокруг себя дважды. Первый раз одежду снял и выстирал уже в Кривом Роге у родителей.
Тепла не было с самого начала. С питанием в первые дни было нормально, когда еще были запасы и была возможность их пополнять. А потом нужно было кормить раненых, гражданских, детей. Их с каждым днем было все больше. Что-то ели, что там нам готовили. Я этим не занимался. Мы могли раз в день выпить какой-то бульон. Это означало, что с едой совсем туго. Но врачам нужно было кушать, чтобы работать.
8 марта мы вышли в город, чтобы купить девочкам что-нибудь приятное. Дошли до площади Кирова, увидели медицинский центр «Код здоровья». Он уже был и разбит, и разграблен, но мы там нашли 500 пар перчаток, какие-то растворы, всё принесли в госпиталь. Естественно, купили девочкам и подарок – последний цветок в вазоне за 100 гривен. Больше ничего не было. Напротив магазин «Щирый кум» горит, а в цветочном ларьке последний цветок.
Идем с цветком по улице, тут проезжает какая-то машина и из нее начинают стрелять просто по тем, кто идет. А из следующей выбрасывают взрывоопасный предмет. Такое не оправдаешь тем, что тот, кто стрелял, не понимал, что попадет по мирным людям.
Отчаяния не было. Страха не было. Мы понимали, что в любой момент может произойти всё, что угодно. Там каждый работающий человек не по разу отметил свой День рождения. Один раз мы вышли на порог своего корпуса покурить. Прилетает мина в древо, которое в 15 метрах от входа. Дерево, конечно, немного погасило силу удара. И осколки, может, не в ту сторону полетели, куда должны были. В результате ранило несколько человек. Стояло много, а пострадали не все. И вот так понимаешь: повезло, на метр бы правее стоял и не было бы тебя уже.
После таких минометных обстрелов количество раненых у нас прибавлялось. Часто ранения получали уже раненые.
Самое непрогнозируемое – авиаудар. Очередная бомба, сброшенная с самолета, прилетела в комнаты, в которых мы обычно отдыхали. Повезло только потому, что с глубокой ночи мы находились в операционной. Было много работы. Когда она уже заканчивалась и каждый думал, что сейчас чуть-чуть отдохнет, прилетела авиабомба в нашу зону отдыха: сестринскую, ординаторскую, палату, где были кровати для сна докторов.
Когда такое происходит, ты можешь жить только одним днем и надеешься, что будет тебе вести и дальше. Какое может быть везение у тех, кто был в Мариуполе? Только жизнь.
Мы кто как мог, кому, как повезло: вышли из операционных, выползли. Кто из-под обломков, кто из-под чего-то там еще
Мариуполь, не стесняясь, бомбили со всего: обстреливали с моря, скидывали авиабомбы с самолетов, били артиллерией самого разного калибра, лупили с минометов. Каждый раз это оторванные конечности, разорванные грудные клетки и животы, простреленные головы. Каждому везло по-разному.
Во время последнего авиаудара по нашему госпиталю работало одновременно 4 операционных стола, то есть на каждом проводилась операция. Было две ампутации. Повторно оперировали одного бойца. Его имя Дима. У него было ранение, полученное во время минометного обстрела. И потолок, который до удара был потолком, стал полом. Минимум 4 человека остались под завалами навсегда.
Наркоз – это абсолютно управляемая вещь. У больного выключено сознание и дыхание. И когда, у врача пропадает возможность контролировать все эти вещи, когда разбивается вся аппаратура, когда у больного, например, открыта грудная или брюшная полость, а все, что упало сверху, попадает внутрь человека, даже если он еще живет после попадания снаряда в операционную, он уже мертв.
Естественно для Мариуполя после 24 февраля то, что мы работали не только без тепла и воды, но и без электричества. И после авиаудара, наш немецкий генератор покорёжило просто катастрофически. Это означало, что теперь мы не сможем включить ни один прибор, если, конечно, такие бы остались, не будем иметь хоть минимального освещения. Но через два часа ребята электрики смогли его запустить. Немецкое качество выдержало русский нацизм. Это была радость. Одна в этом ужасном дне.
Самолет не переставал летать по периметру больницы. Это было долго. Мы его слышали постоянно. И ждали-ждали, что сейчас он сбросит что-то еще. Наверное, если бы в это время ничего не делали, было бы тяжело, а так была самая первая цель – вывести бойцов, которые не могут самостоятельно передвигаться. И это не несколько человек. Это очень большое число послеоперационных больных, почти все из которых еще самостоятельно передвигаться не могут. Мы бегаем, можем пригнуться, лечь, как-то попытаться себя защитить. А они просто на кроватях. Как лежали до авиаудара, так и продолжали лежать и после него и все то время, что самолет кружил над больницей. И только мы могли их куда-то увезти, попытаться спрятать. Никого не бросили.
И вот в процессе этой беготни и разбора завалов, сразу же, буквально, через 20 минут после авиаудара привезли крайне тяжелую беременную женщину на последних сроках. Видно, что женщина ухоженная. Муж рядом с ней. Он целый. Я начинаю заниматься выведением ее из шока. Плюс у нее осколочное ранение, перелом нижней трети голени с тяжелым кровотечением. Чтобы его остановить, кто-то сумел наложить турникет. Только находиться на ноге он должен не больше 2 часов. Потом нужно его послаблять.
У беременной женщины турникет на ноге был, видимо, гораздо дольше допустимого времени. При первичном осмотре понятно, что, скорее всего, нога пойдет на ампутацию. А у нас всё. Ничего не осталось: операционные все заваленные, аппаратура разбита. Фотографии «Нептуна» видели? Вот у нас та часть, которая функционировала до последнего, выглядела после авиаудара также.
И мы женщину только обезболивали, выводили из шокового состояния, откладывали оперативное лечение. Ни от того, что мы так хотели. А оттого, что мы не можем ничего голыми руками ей сделать. Единственное, что смогли: при первом же появившемся транспорте женщину перевезли в 1 больницу. Ее, как только быстро смогли, стали готовить к операции. Но у нее началась родовая деятельность. Она родила мертвого ребенка. А потом уже погибла сама. И такой случай ни один.
Командир просто сказал: «Спасибо». И дал нам 20 литров бензина
После авиаудара мы двое суток наводили какие-то порядки. При этом новые раненые поступали постоянно. Там, где была операционная деятельность, не осталось ничего. Мы просто не могли проводить операции. И тогда руководство приняло решение, проводить эвакуацию. Часть раненых бойцов отвезли на ММК имени Ильича, часть на «Азовсталь», вместе с ними уехали и врачи. Гражданские постарались уехать из города самостоятельно.
Был у нас в госпитале мужчина по имени Вася. Он работал в госпитале. В этот день подошел ко мне и говорит: «Саша, я буду уезжать. Ты со мной?» А я не знаю, что мне делать. Я ж придя туда, руководствуясь собственными убеждениями и принципами, оставался там до последнего. Но госпиталя уже нет. Подошел к командиру. Он все понял. Я вот не знаю, что в таких случаях говорить. Это ж не просто вы сидели, ничего не делали, а потом разошлись. После таких ситуаций, как мы пережили вместе, ни у меня, ни у него не было никаких слов. Командир просто сказал: «Спасибо». И дал 20 литров бензина.
Нас 5 взрослых и 8-месячный ребенок. Среди взрослых беременная женщина. Понимания куда и как ехать не было. В городе, где нет связи, а идут уличные бои, постоянно проходят минометные обстрелы, стреляют с моря и скидывают с самолетов бомбы, нет дороги, по которой ты гарантировано выедешь.
В Мариуполе уже нет ничего. Есть люди, которые там остались, война, разруха, голод. Куда не повернешь голову, там и стреляют.
На выезде из Мариуполя появилась связь. И мы смогли посмотреть, что есть такое понятие, как «зеленый коридор». Последний русский блокпост в селе Васильевка. Потом буферная зона и Украина. Всё это нужно проехать. 7 суток добирались до Запорожья. Мы понимали: с каждым блокпостом мы ближе к территории подконтрольной Украине.
Пропускали очень тяжело с детальными досмотрами и расспросами. Раздевали до белья, досматривали вещи, начиная с карманов, разглядывали обувь. В их словах было много злости и неуважения. Такое ощущение, что не люди там стоят. У меня в паспорте прописка Кривого Рога. На одном блокпосту мне один говорит: «Тут такую прописку не любят». Я говорю: «В смысле тут такую прописку не любят? Я же в Украине, это моя страна. Я ж не в россию приехал». Они чувствуют тут себя хозяевами.
Подъезжаем ближе к Токмаку. На одном блокпосту такой весельчак военный после жесткого досмотра говорит: на Васильевку не едьте. Почему не объясняет. А потом после блокпоста стоят какие-то проводники, у которых есть бензин, запасные аккумуляторы и которые готовы показать альтернативную безопасную дорогу. Убедили они машин 20 свернуть в сторону Орехово. Какая обстановка мы не знаем. Но думаем, что нужно ехать по утвержденному зеленому коридору. А те, кто свернули, попали под обстрел. А потом я видел этих проводников. Они подъехали к следующему блокпосту. Там переоделись в форму. И уже работали над проверкой документов.
Сейчас я работаю фельдшером скорой помощи. В июле получу диплом
Есть такие специальные группы, чтобы завести людей в зону боевых действий, а потом сделать фотографии, что «не придерживаются режима тишины». И, наверное, самое сложное было сохранить спокойствие и выбрать правильную дорогу. Тяжело таким людям не поверить: и бензин у них есть, и убеждать они умеют. Такие случаи просто ужасные.
К Бердянску подъехали, когда еще не было 6 вечера, а прошли свой досмотр на блокпосте в 2 часа ночи. Тут нужно было заправляться. А за бензином стояли не сотни, тысячи машин. Некоторые толкают вперед, когда очередь движется. Кто-то до заправки на машине не доехал, она где-нибудь в другом районе города и человек стоит в очереди с канистрой. На улице очень холодно. Таких людей пускали в машины погреться.
АЗС работает с 10 до 14. И то программа виснет, то скоро комендантский час. Искусственное затягивание очереди сопровождалось тем, что периодически появлялись люди, у которых в канистрах был бензин. И вот они всей этой очереди простреленных машин, где сидят измученные мариупольцы, предлагали этот бензин по цене 500 долларов за 10 литров. У нас таких денег, как у большинства, не было. Мы сидели в очереди 4 дня.
Как-то при поддержке друг друга, сталкивались и с другими проявлениями того, как старались наживаться на людском горе. Еще до Бердянска мы по ошибке заехать в Мелекино. Доехали до школы и спрашиваем ребят, которые стоят на входе, можно ли переночевать. Вот просто выйти из машины, отдохнуть, лечь хоть и на полу. Нам отвечают, что отдохнуть можно за 100 гривен в час с человека. Мы развернулись и уехали. Так потихоньку добрались до Запорожья. Тут нас зарегистрировали, покормили, предоставили ночлег. Мы же уже в Украине и кто куда хотел, тот туда и поехал.
Материальные ценности ушли не на второй план, они ушли просто. Вместо них главным стало общение, взаимопомощь и взаимоуважение. Вот это все очень четко осмысливалось, когда понимал, что делают вместе со мной самые обычные люди.
Было просто: кто-то может сказать, как лучше сделать и кто-то этому подчиняется. На всё смотришь иначе. Раньше бы какой-то страх принятия решения, сейчас его нет. И кажется, нет неразрешимых ситуаций. После того, как ты живешь одним днем, минутой, переосмысливается всё и живется совсем по-другому.
Приятно было то, что уже дома у родителей моя Мариупольская 4-я больница заплатила мне зарплату. По факту в ней не работал в марте, но получил деньги за свои полторы ставки. Около 20 000. Так что было, на что купить одежду ребенку и жить семьей. Все ведь приходится наживать всё снова. Сейчас я работаю фельдшером скорой помощи. В июле получу диплом.
Когда приехал к родителям и жене в Кривой Рог, было такое чувство, что я не должен здесь быть. Не нужно было уезжать. Нужно было оставаться там. Тогда в первый раз за всё войну нахлынуло отчаяние. Эти чувства до сих пор со мной. Мы делали всё вместе. Если бы сейчас стоял снова этот выбор, я бы остался там.
Свої в Telegram 
