Я провел 40 дней в фильтрационном лагере в Безыменном. Никогда не прощу россии то, что она сделала

В автобус зашел военный и сказал, что если что-то пойдет не так, он нас просто застрелит

Под бомбежками, добывая в городе уголь, чтобы топить печь, в очередях за водой — так мы: я, моя жена и наши родные — дожили до 13 апреля. Был самый обычный день, кажется, мы даже успели сходить за водой. Пришли двое мужчин в военной форме РФ с автоматами. Как мы поняли потом, нам достаточно повезло, потому что они были довольно учтивыми. Те, кого забирали другие, рассказывали, что их вытаскивали из домов за волосы, ругались матом, угрожали. А с нами, насколько я помню, даже поздоровались.

Один сразу же пошел осмотреть дом: заглядывал под диван, в шкаф и так далее. Второй стал записывать в список всех людей, которые находились в доме. Отдельно его интересовали мужчины. Он записывал имя, фамилию, телефон, прописку. После того, как список составили и дом осмотрели, они сказали, что мужчины поедут с ними на два часа. Я четко это помню: два часа, для того, чтобы там пройти проверку и пообщаться. С их слов, это должно было происходить в Сартане. Забрали меня и папу моей жены. А также всех мужчин из поселка. Как оказалось потом, 200 человек были только из Мирного. Мы зашли в автобус, в нем уже сидели мужчины. Мне повезло, что я был в кроссовках. Но были и такие, кто был в калошах на босую ногу, в шлепках. Люди были ровно в том, в чем их застали.

Всех нас довезли к некоему объекту, который позиционировали как небольшой штаб. Там было довольно много мариупольских мужчин. И нас снова записали, в новый список. Впервые осмотрели: карманы, вещи, тела. Смотрели, есть ли на нас какие- то татуировки. Они считали, что украинские военные очень часто их делают. И такой осмотр тел — один из способов идентификации. У нас они ничего запрещенного не обнаружили и отправили к автобусу. Таких автобусов было с десяток.

Я вернулся в свой автобус и, как это странно не звучит, настроение у меня было неплохим. Я ведь думал, что уезжаю из дома на 2 часа. Наверное, это было наивно — так думать, тем более что в автобус зашел военный и сказал, что он никого из нас не знает и, если что-то пойдет не так, он нас просто всех застрелит. Никто и не думал препятствовать. Почему-то казалось, что он может это сделать.

Мы поехали в Сартану, высадили нас возле какого-то разбитого Дома культуры. Он был без окон и дверей. Там проводилась такая первичная ирригация: друг от друга отсортировывали тех, кого нужно отправлять на фильтрацию, от тех, кого нужно отправлять куда-то дальше. Нас поделили на несколько групп, сказали сдать документы и телефоны. Вызывали в отдельную комнату по одному. Люди, сидевшие там, с содержимым наших телефонов уже были ознакомлены. Проверялось всё: переписки, картинки. Искали изображение любой украинской символики. В общем, все, что могло им не понравиться, даже никак не связанное с украинской армией и идущей войной.

Сказали, что отправят меня в Донецк для конечного разбирательства. Я не понимал, что это значит

Как оказалось, я подготовился к фильтрации довольно плохо. У меня в переписках было много негодования по поводу того, что происходит. И негодование это было достаточно эмоциональным и, естественно, по отношению к россии, путину и прочему связанному с «русским миром». Они это увидели и дружбы у нас не получилось. А уйти мне оттуда было никак невозможно и отказаться от общения тоже.

Разговор с каждым занимал минут 15, меня продержали 2 часа. Они спрашивали: считаю ли я их террористами и почему я с ними не согласен. Мои ответы их удивляли. Я довольно эмоционально и, естественно, честно говорил о войне. Они меня слушали, задавали вопросы дальше. И последующие мои ответы, естественно, их не удовлетворяли. Они много смеялись, подшучивали. Это было очень неприятно. Потом меня настойчиво попросили сказать, что я думаю о Зеленском. И рассчитывали они услышать что-то нехорошее, а не то, что я им сказал. Потому что он им очевидно несимпатичен. В конце разговора они сказали, что отправят меня в Донецк для конечного разбирательства.

На тот момент я не понимал, что это значит. Но стало страшно, и в этот угрожающий Донецк ехать не хотелось. Но туда меня так и не отправили, видимо, ничего такого страшного не нашли. Когда мне отдали паспорт, я подумал, что прошел фильтрацию. Но ее на тот момент еще даже не было.

Это был самый первый отбор тех, кто куда пойдет дальше. Поздно вечером нас посадили снова в автобусы и отправили дальше. Куда, естественно, мы не знали. Ехали достаточно долго. И понимали, что все дальше от дома, как добираться обратно никто не знал. Въезды-выезды из города были закрыты. Много блокпостов, и я думал, когда меня отпустят, не смогу пройти эту дорогу даже пешком. Все больше становилось не по себе.

Через полтора часа нас привезли в какую-то школу. Как оказалось, мы приехали в село Козацкое. Как я понимаю, раньше здесь были размещены беженцы, потому что персонал школы сказал, что мы такие первые. Кто такие мы и почему мы первые, уточнить не могли: разговаривать с нами никто не хотел.

Школа была более-менее оборудована, чтобы находиться в ней какое-то время. По всей территории школы, в классах, коридорах на полу были матрацы, куртки или какие-то подстилки. Какие-то тряпки, на которых можно было спать. Все более-менее разместились. Одеяла были не у всех. Кто приехал в куртке, мог использовать ее как одеяло. Видимо, эти удобства должны были удовлетворять все наши потребности.

Военные сказали, что мы будем находиться здесь. И по очереди нас будут отвозить в Безыменное, чтобы все могли пройти фильтрацию. Мы поняли, что будем в этой школе долго. А потом нас либо отвезут назад, либо просто отпустят. Думать так было очень глупо и наивно.

Первый спросил: где служил? Я ответил честно: нигде. В ответ услышал: не п*зди

Происходящее было непонятным и тревожным. В отдельном классе разместились я, отец моей жены и все мужчины с нашей улицы. Нас по несколько человек отвозили в Безыменное. К этой фильтрации я подготовился уже лучше. Когда мне вернули телефон, я начал удалять из него всё. Но потом понял, что оставлять его настолько явно чистым не стоит, это может вызвать подозрение. И я удалил только то, что, на мой взгляд, могло спровоцировать вопросы с их стороны. В общем, я был уверен, что подготовился хорошо.

Я поехал на фильтрацию в третью очередь. Это было так. Примерно в час ночи зашел в класс один из военных и сказал, что сейчас собирается еще одна очередь. Несмотря на то, что все спали, я подумал, что нужно ехать. Моя логика была примерно следующей: ночь и они уже достаточно сильно устали. И, возможно, будут не такими внимательными. Возможно, так и было. На тот момент я еще пытался планировать свой путь. Я записался на поездку. Нас загрузили в автобус. Шел сильный дождь и атмосфера была довольно гнетущая. Причем все не понимали, куда ехали. Нам сказали, куда нас везут, но доверия к этим людям не было. Несмотря на то, что между Козацким и Безыменным километров 20-25, мы добирались больше часа. Все дороги были разрушены. По ним просто невозможно было ехать.

Я увидел стол, рядом с которым сидели раздетые мужчины, у них на головах были мешки, а руки связаны скотчем

Собственно, прибыли мы в палаточный городок в Безыменном. Там было достаточно много военных. И эти сооружения я бы скорее назвал шатрами. Они были достаточно объемными, метров по 40 квадратных каждый. И нам предстояло побывать в двух из них.

В первую палатку нас зашло пятеро. Я увидел стол, рядом с которым сидели раздетые мужчины, у них на головах были мешки, а руки связаны скотчем. Один из военных что-то спрашивал у связанного мужчины с мешком на голове. Я не слышал ни вопросов, ни ответов, но на каждый ответ он его бил. Очень сильно: по спине, по голове. Мужчине было больно.

Всех поставили к стене. Снова раздели. Напротив нас за столом сидели военные. Они были очень агрессивные. Вопросы задавали стандартные. Первый: где служил? Я ответил честно: нигде. В ответ услышал: не п*зди. Мои ответы на все последующие вопросы вызывали такую же реакцию. После физического осмотра, спрашивали подробно: кто, откуда, знаю ли кого-нибудь из военных, конкретно из батальона «Азов», полиции, спасателей, депутатов, журналистов и прочее, прочее. В общем, их интересовал кто угодно, любая информация. Это было настолько бесконечно долго, что мне кажется, допрос длился несколько часов. Хотя потом все говорили, что каждому из нас уделяли минут по 20.

Как оказалось, не все, кто со мной туда зашел, оттуда вышли. Некоторых повезли куда-то дальше. Связывали. Одевали мешок и куда-то увозили. Мне как-то удивительно повезло. И после первой палатки меня повели во вторую палатку. Там было много компьютеров, каких-то приборов. Мне показалось, что это были какие-то станции. Для чего они не знаю. Оборудование выглядело достаточно непривычно. Там было много столов, за которым сидело много военных. До этого я видел военных только в форме, так называемой "днр", то там уже было явно видно, что это российские военные со своими опознавательными знаками на форме.

Нужно было подходить к каждому из столов и выполнять требования. Первое – это сбор отпечатков пальцев. Причем собирали не только отпечатки пальцев, но и ладоней, вообще кисти руки со всех сторон: спереди, сбоку. Если мне припоминается верно: то отпечатали ладонь со всеми пальцами, потом каждый отдельно. Я помню, получал паспорт и тоже у меня брали отпечаток пальца, одного. А там в этой палатке нужны были отпечатки руки чуть ли не по локоть.

После этого я по приказу подходил к другим столикам. Там снова вопросы и рассказы о себе, где служил, кем работал, какое образование, где прописан и где проживаю, как оцениваю действия мера Мариуполя, есть ли родственники в россии, Украине, за рубежом, есть ли среди моих знакомых военные и что я думаю о спецоперации, политике россии, Украины. На все вопросы нужно было отвечать правильно. Если отвечать неправильно, то шанс уехать туда же, куда отправились избитые мужчины с мешками на головах, вырастал мгновенно.

Фото: Север.Реалии

Процесс опроса был длительным, унизительным, но я прошел фильтрацию. Мне выдали небольшую бумажку, на которой была написана дата и мое имя от руки. На ней стояла печать «дактилоскопирован» и адрес проведения этой процедуры. В моем случае это населенный пункт Безыменное. Мне пояснили, что с этой бумажкой я могу перемещаться по всей территории так называемой "днр". Естественно, эта бумажка нужна не мне, а им, но и для меня она якобы имела какой-то смысл.

С этой бумажкой я сел в автобус. Это было уже под утро. Я, как и каждый, думал, что вот теперь все будет в порядке. Но раз пока не отпускают домой, то очевидно, мы ждем, когда фильтрацию пройдут все остальные. Почему я говорю, что так думал? Потому что все наши вопросы оставались без ответов. В лучшем случае на какие-то наши слова не реагировали, в худшем, так скажем, ругали. И требовали, чтобы мы к ним не приближались вообще. И когда уже всех отфильтровали, домой все равно не отпустили. Первые две недели я очень сильно ждал, а потом вдруг понял, что это будет продолжаться сколь угодно долго. Я понял, что нужно не ждать, а пытаться строить свой быт в этих условиях.

Питание у нас было дважды в день, но иногда казалось, что лучше бы его вообще не было. Кормили просто отвратительно и есть это было невозможно вообще. Но приходилось давиться тем, что давали, потому что других альтернатив не было. Было всего два ингредиента для приготовления пищи: макароны и рис. Макароны отваривали в какой-то клейстер. Я догадывался, что когда-то это были макароны. Потому что в этом месиве попадались их части. При этом субстанция была похожа на самый невкусный суп, который даже нельзя себе представить. К тому же еду там не солили. Кстати, в первую неделю нам давали еще хлеб.

Со временем в школе начала заканчиваться даже та еда, которая у нас была. В связи с этим в посёлке появились объявления, что жителей просят приносить еду в школу для нас. И, как я понял впоследствии, поселок нас подкармливал. Несколько раз мужчины из нашего лагеря заносили продукты в школу. Но в целом все то, что приносили местные жители, до нас так и не доходило. Мужчины рассказывали, что там была тушёнка, много консервов. Кстати, пряники один раз нам все-таки дали. И еще пару раз побаловали нас супом.

Не знаю, были ли у нас вши. Но чесались все

Наверное, за время войны у меня так сильно упала планка, что условия, в которых я был, казались ужасными, но, тем не менее, соответствовали положению, в котором я оказался. И мой разум не требовал большего. В школе были раковины, в этом единственном источнике воды мы должны были купаться и выполнять все гигиенические процедуры. Школьный туалет на улице был к нашим услугам. И, естественно, в этом бетонном сооружении было очень грязно. Выдавали один квадратик однослойной туалетной бумаги, примерно 10 на 10 сантиметров, на день. Я не знаю, как они это представляли. Тем не менее, условия были таковы.

Постоянно кто-то болел. Инфекции там не были редкостью и вызывались они плохой водой, которую мы пили просто из крана. И, возможно, поэтому потом стали к школе подвозить цистерны с водой. И мы могли ею наполнять бочки. Я не знаю, откуда была та вода, но она была неплохая. Наверное, переболели все. И я в том числе. Но я в более легкой форме. Судя по всему, в какой-то момент в лагере началась вспышка короновируса. У некоторых были явные пневмонии. У кого-то острая боль в животе.

Естественно, никого из наших охранников это особо не беспокоило. На первом этаже школы сидела женщина и по запросу выдавала лекарства. Это был, например, парацетамол. Совсем тяжелых больных потом стала забирать скорая помощь. Их вроде бы отвозили в Новоазовск или Донецк.

Плюс к инфекционным болезням со временем присоединились кожные. Я не знаю, были ли у нас вши, мне кажется, что все-таки да. Потому что чесались все. Антисанитария была полнейшая. Очень долгое время не было ни мыла, ни шампуня, ни порошка.

Люди пытались спасти мужчину, но он умер. Труп довольно долго лежал в коридоре

В самый первый день умер человек. Молодой парень был единственным, кто его спасал. У мужчины случилось два припадка. Первый — утром. И этот парень был неподалеку, он и сумел оказать помощь. Больше всего это было похоже на эпилептический приступ. А вечером я услышал звук удара тела об пол. Человек при падении ударился очень сильно. У него из носа и рта текла кровь. Явно было видно, что все очень плохо. Тот парень, что спасал его утром, сказал военным, чтобы вызывали скорую или хотя бы фельдшера. Но они никак не отреагировали. Парень проводил реанимационные мероприятия, минут 20 делал непрямой массаж сердца. А те военные, которые там были, просто стояли неподалеку и смотрели. И происходящее их особо не беспокоило. Мужчина умер. Труп довольно долго лежал в коридоре, потом кто-то попросил его накрыть, и ему разрешили взять простынь. Позже нам сказали отнести тело в школьный спортзал. И там оно пролежало еще, может быть, пару недель. Я точно не знаю.

Один из мужчин, который был с нами в школе, все время уговаривал, чтобы его отпустили. Он жил с парализованной матерью. И, естественно, пока он тут, за ней некому было ухаживать. Его никто не отпустил. И через какое-то время стало известно, что мать умерла. Возможно, даже от голода. Он пытался отпроситься хотя бы на похороны, но его также не отпустили.

Распорядка дня не было. Мы были полностью свободны, но только на охраняемой территории. Можно было прогуляться по школе, можно полежать на своей так называемой кровати. На завтрак и обед тоже никто не звал. Нашим охранникам было абсолютно все равно, что каждый из нас делает. Чтобы не запутаться с днями, мы писали числа на классной доске.

За чтение украинских новостей могли сильно наказать

Честно говоря, я не могу сказать, что была ненависть. Было скорее непонимание, абсолютное. Я не знал, что происходит. И скорее был озабочен не тем, чтобы испытывать к кому-то злобу, а своим непониманием происходящего. Тот сюр, что происходит – ад непонимания. И просто хотелось, чтобы это как можно скорее закончилось.

Мой коллега, узнав, что я в Козацком, выезжая из Мариуполя, специально заехал, чтобы отдать мне 15 000 рублей. Это были огромнейшие деньги, и благодаря им у меня появилась телефонная связь. В "днр" есть мобильная сеть "Феникс". Чтобы раздобыть её сим-карту, нужно было постараться очень сильно. Ее продавали только на почте и только за рубли.

Удивительно, но по ночам в школе работал интернет. Он был очень плохой, но давал возможность узнать, что происходит в Украине на самом деле

Это была отдельная проблема, потому что рублей ни у кого не было. Вторая проблема: при приобретении этой сим-карты нужно было предоставить оригиналы всех своих документов и их копии. Естественно, купить сим-карту можно было только одну. Лично у меня ушло две недели на то, чтобы стать обладателем заветной симки. Но когда я ее купил, были очень хорошие ощущения. Таких трудностей, чтобы отыскать связь, у меня раньше никогда не было. И когда она появилась, всё стало сильно проще.

Связи с женой и мамой не было до тех самых пор. После этого при помощи перевозчиков я отправил сим-карту в Мариуполь. Эта услуга стоила 100 гривен. И тогда я смог звонить жене и маме с телефона друга. В таких случаях, как с сим-картой, я испытывал облегчение из-за того, что смогу это сделать. Испытывать радость там все же было очень сложно. В тех условиях радости просто не было.

Удивительно, но по ночам в школе работал интернет. Он был очень плохой, но давал возможность узнать, что происходит в Украине на самом деле. За чтение украинских новостей могли сильно наказать. Так что делать это нужно было очень осторожно.

Со временем мы стали обживаться. У всех появлялись какие-нибудь ценные вещи. Это мог быть, например, кипятильник или чай

Наши условия пребывания там были все "комфортнее". Если в первую неделю, чтобы выйти из здания школы, нужно было записываться у наших охранников, в последствие все стало проще. Им, видимо, тоже всё надоело, они отказались от списков, и мы стали выходить беспрепятственно. Это была моя единственная свобода.

Отношения в целом были между людьми неплохие. Но периодически случались и конфликты. Это понятно, потому что все были уставшие, напряженные, злые. Я бы не сказал, что конфликты были какие-то слишком серьезные, напротив, самые обычные, бытовые. Со временем мы стали обживаться. У всех появлялись какие-нибудь ценные вещи. Например, кипятильник. И если его кто-нибудь брал и долго не отдавал, то могла произойти достаточно серьезная ссора по этому поводу. Даже было несколько драк. Каждая была за какую-нибудь ценную вещь быта: мыло, чай, порошок. Учитывая условия, это было неудивительно.

Я практически ни с кем не общался и большую часть времени проводил один. Облик человека меняется сильно. Откровенно говоря, и до этого поселок Мирный не особо блистал, а в тех условиях, люди стали еще хуже. Со временем, мужчины научились проносить алкоголь. И после того, как у них появился доступ к спиртному, они стали вести себя еще хуже. Так прошли 40 дней.

В Нарве я смотрел на спокойную, размеренную жизнь. Стало страшно, что там может произойти подобное Мариуполю

Ровно на 40-й день нам, по-прежнему ничего не объясняя, отдали документы. Попуткой мы одними из первых поехали в Мариуполь. Заезжали в город со стороны микрорайона «Восточный», и тогда я впервые увидел, как сильно город разрушен. Так что впечатления не заканчивались. Хотя у меня выработался иммунитет к происходящему, было больно. Когда мы добрались, нас накормили вкусным обедом. Если у тебя в жизни все в порядке, то пшеничная каша с томатом не звучит очень вкусно. Но когда ты 40 дней проводишь в Козацком, для тебя это три звезды Мишлен. Я забрал жену. И через сутки мы выдвинулись в путь.

Чтобы добраться до Эстонии, пришлось через Крым заехать в Россию. Тут еще такая особенность: у меня по-прежнему донецкая прописка. Хоть я родился и вырос в Мариуполе. В 2013-м я поступил в Донецкий университет. С 2014-го года я не был в городе, но прописка в университетском общежитии осталась. И этот факт меня сильно пугал, потому что не хотелось, чтобы кто-то подумал, что я хоть как-то связан с "днр".

Переход через Чонгар закончился тем, что меня забрали "на беседу". Беседа до точности повторяла фильтрацию. Всех мужчин из Украины отвели в некие загоны. По одному вызывали, раздевали, осматривали телефоны

Уже стандартные для меня вопросы и, видимо, достаточно убедительные ответы. А вот двух мужчин из нашего автобуса заставили приседать в военных бронежилетах 100 раз. Вот такая была там забава.

Контрольно-пропускной пункт в Иван-городе отличался кардинально. Если на Чонгаре общались только матом, то тут я впервые от человека в русской форме услышал "вы". Но и здесь россия осталась себе верна: снова отпечатки пальцев, заполнение бумаг, фотографирование, вопросы. Это была очередная фильтрация.

А вот в Эстонии с первых минут после пересечения границы нас спрашивали о том, чем могут помочь. С самого начала нам оказывали поддержку, она ощущалась просто повсюду. Здесь кругом украинские флаги. И здесь те люди по духу, которых давно очень хотелось видеть.

Когда мы были в Нарве, я смотрел на спокойную, размеренную жизнь и в какой-то момент мне стало страшно от того, что там может произойти что-то подобное Мариуполю. Эстония тоже имеет границы с рф и, как мы сегодня понимаем, никто не застрахован от войны.

Сейчас мы начинаем жить заново. Пока не знаю, что изменилось во мне в долгосрочной перспективе, но, как я чувствую, изменения существенные. В первую очередь, я никогда не возьму в руки оружие. В особенности, чтобы сделать кому-то плохо. Я никогда не буду отказывать людям в помощи, которые в ней нуждаются. И я никогда не прощу россии то, что она сделала.

Чеченці погрожували гранатою, щоб забрати наші телефони. Ми дивом виїхали з окупованого Рубіжного

Мадонна с младенцем, стойкие старики и раненные. Война в Лисичанске глазами Виктории Ивлевой

Я похоронила маму в парке Ирпеня. Тело эксгумировали, и я прошла все круги ада, чтобы найти ее