Разговор с луганским фотографом Александром Чекменевым: на Донбассе люди прямые, всё в лоб
До сих пор удивляюсь, как мы не познакомились в Луганске. Мы бывали в одних и тех же местах, дружили с теми же людьми. Легко представить, что Чекменев подсел бы за столик на «Пролиске» к нам с писательницей Ирой Петровой. Или встретились бы в лаборатории Коли Сидорова, фотокора нашей «Жизни Луганска». Разминулись тогда.
Уже к 2000-му, на пороге своих 30 лет Александр Чекменев считался мэтром, и не потому даже, что уехал работать в столицу в авторитетную газету «День». Его снимки стояли особняком среди работ луганских фотографов. Сначала я увидел его фото с людьми улиц (бездомными, бродягами), а потом – потрясающие шахтерские фото.
Выпустил несколько фотокниг, его работы в коллекциях европейских музеев, полтора десятка персональных выставок в Украине, Европе и США. Весь сентябрь в киевской галерее The Naked Room работала персональная выставка «Усі ми жили колись». Все мы жили когда-то: нет тех 90-х, нет того Луганска, нет многих наших общих с Чекменевым друзей. Это общее прошлое естественно переводит наш разговор на «ты».
Быть на равных
В этом году, кстати, секретарь СНБО Алексей Данилов сказал, что с 2000 года понятие «Донбасс» целенаправленно использует РФ, чтобы противопоставить регион остальной Украине. Поэтому термин «Донбасс» не стоит использовать.
Да ну, зачем такое нести. Всегда был Донбасс (берет свою книгу фото «Донбасс» и указывает на название - Свои). А как ее назвать – «Слобожанщина»? Весь Союз знал, что такое Донбасс, сейчас знает весь мир.
Когда я около 2000-го впервые увидел работы, вошедшие потом в книгу «Донбасс», я не мог понять: как ты вообще на копанки попал? Это же нелегальные «дырки» – как люди не боялись пускать фотографа?
Я всегда привык договариваться и решать любые конфликты разговором. Первое, самое важное, – фотография не должна навредить. И я это должен объяснить, доказать.
Первая шахта нелегальная, куда пустили меня, – час переговоров. Они говорят мне: «Смотри, ты хочешь поснимать. На нашей шахте 70 человек. Это 70 семей. Плюс родственники, которых они тоже кормят. Ты опубликуешь – менты прикроют нашу «дырку». Я им объяснял, что я – не журналист, я не пишу.
Шахтеры позволили сделать фото не сразу
Меня не пускали. «Мужики, без камеры хотя бы спуститься, глянуть, как там – издалека ехал…» – «Без камеры – пошли». Спустились вниз: «Ну что, мешок вытянешь на поверхность?» – «Давайте», – говорю.
Пока я тянул один мешок, мимо меня дважды или трижды шахтеры успели пробежать туда и назад. А там согнувшись нужно бегать. В одном месте с потолка капала вода – я останавливался, пил ее. Это ни с чем не сравнить.
И потом я ходил к ним каждый день. Не каждый день спускался, много всего происходило наверху. Подошел мент за своей долей – говорит: я уже знаю, что у вас журналист из Киева приехал.
В этот же день мы попали на женскую шахту. Там копали женщины – неглубокая, метров 10-15. И у них я уже нарубил угля. Я хотел, как они: зубило, молот. Там небольшой пласт был подготовлен уже, и я выбил несколько мешков. Конечно, поразбивал пальцы.
Фотография сделана в Торезе
Если ты такой, как и они, если ты с ними на равных, если ты их слушаешь больше, чем говоришь, – это важно, и они это понимают. Не надо думать, что они глупые, забитые. Если ты будешь там хитрить, это не пройдет.
Это прямые люди, всё в лоб. Я своих узнаю всегда, для меня они понятны. На их месте мог бы я быть. Если бы Бог не дал мне такой талант, пришлось бы туда пойти, на завод или на шахту. Как мой брат, мой дядька – они в Ровеньках, шахтеры.
В костюмах героев
О твоих работах пишут: «Он исследовал Донбасс».
Да я не исследовал, я снимал жизнь! Фотографии я делаю, чтобы они без всяких описаний были понятны и японцу, и китайцу.
Это 90-е годы, и где бы я ни был, я бы снимал всё до 2000 года в своем стиле. Потому что это не только конец века – это же еще и стык тысячелетий. Я вот это понимал: тебе нужно было отснять кусок этого времени вместе с людьми, передать это через людей. В чем одеты, какие дома у них, что внутри этих домов. Но на первом плане должен быть человек.
Еще о твоем стиле часто говорят, что это «харьковская школа фотографии».
Да, пишут: «явное влияние харьковской школы фотографии». Ребята, я не знал тогда вашей фотографии, я не знаю, чтобы кто-то именно так снимал.
Сравнивают с Бобом Михайловым. Но до 2000 года я его снимков не видел. Да и как я их мог увидеть, живя в Луганске? Я мог поехать в библиотеку в Киев полистать журналы европейские – чтобы увидеть, как там снимают. Или в Москву. Юра Нестеров в Москву ездил в библиотеку Ленина, там садился в читальном зале
(Луганский фотограф Юрий Нестеров также переехал в 1997 в Киев, снимал для многих ведущих изданий, в том числе для «Коммерсанта» – Свои).
Я, например, не могу снять бездомного в неприглядном виде. У меня другая цель, мне наоборот нужно, чтобы он был в кадре такой, как и мы. Только он лучше, он фотогеничнее.
Удивительно, что глядя на твои снимки, чувствуешь какую-то связь с героями, сопереживание.
Совершенно верно. Потому что эта связь была у меня. На снимках вы видите фотографа, меня. Это я надеваю костюмы героев.
Покемон для чуда
А есть у тебя какая-то съемка, которая запомнилась больше других?
Девочка-покемон. Мы ее пытаемся найти сейчас в Луганске. Вот такая она была, эта девчушка (показывает большой отпечаток снимка) Я только в этом году опубликовал соседние дубли.
Дополнительный кадр к нашумевшему фото "девочка-покемон"
Тогда я отснял очередной день моего отпуска в Луганске. Встретились с товарищем, он работал в костюме персонажа из мультфильма. На голову этого костюма ставим стопки, выпиваем в парке культуры и отдыха имени 1 Мая – конец дня уже. И подходит эта маленькая девочка. Говорит: «А можно сфотографироваться с Покемоном?» Я делаю снимок – она держит голову за ухо. А потом она берет и надевает ее на себя.
Та самая девочка, надевшая голову костюма покемона, Луганск, парк 1 Мая
И тишина. Все замерли. Тогда у меня было такое чувство, будто что-то произошло. Вот что-то произошло, а ты еще не знаешь что.
Потом я оставил визитку, они, конечно же, за снимком не пришли. Потерялись мы, я уехал в Киев… Это, наверно, один из первых снимков, которые начали покупать. И в основном этот снимок работал на благотворительность, удалось собрать сумасшедшие деньги.
А как это вышло? Ты выставлял его на аукцион?
Под новый год я думал, что полезного я сделаю в этом году. Я тогда узнал историю о 16-летней девочке, которая живет в Торецке, – что она ничего не слышит. У них пять взрослых детей в семье, денег нет. И нужно собрать 62 тысячи.
Я подумал, что соберу половину, а вторую половину – я знал, кто мне поможет. Только об этом подумал – и внутри какая-то волна прошла, такого никогда не было. Я понял, что это благое дело, я на правильном пути, мне помогут. Я выставил на своей странице в Facebook «Покемона» с дублями, есть еще баянист у меня… И, по-моему, за два дня я собираю всю сумму. Человек, который мог осилить вторую половину, – он тоже купил одного большого «Покемона». Все сложилось. И через месяц приезжает эта девочка, мы идем в больницу.
У меня четкое осознание, что живем мы не один раз. Мы сдаем экзамен здесь, я хочу его сдать на отлично.
Там, где нельзя снимать
В интервью 2014-го года ты говорил, что следующая книга у тебя будет о Майдане – с портретами людей.
Снимки есть. Но не вышло. Сделать книгу – это не бизнес. К 2014-му году у меня уже вышел «Донбасс». И он дался мне очень тяжело. Я продал землю под Киевом, чтобы издать эту книгу.
Ты знаешь, я даже снимки Майдана долго не печатал. Когда я видел, как выложили штабелями на Хрещатике убитых этих пацанов, как потом началась война и как потом за это никто не ответил… Я захотел отложить это в сторону и несколько лет не возвращаться.
Потом 2014-й год – это госпиталь. Я пошел туда снимать, чтобы увидеть самому и показать последствия войны. И те снимки тоже приняли участие в благотворительном сборе средств. 50 портретов ребят я сделал. Покупатели перечисляли средства на счет раненых бойцов. Это было в «Мистецьком арсенале», не на камеры – закрытое мероприятие.
Я видел часть этих снимков на сайте «Нью-Йоркера». Тяжелая серия. Как ты справляешься с пережитым во время съемок? Это же не просто – снимать людей в критической ситуации. Госпиталь, линия разграничения…
Этим людям не до тебя. Мы соприкоснулись ненадолго, эти люди тебя даже не вспомнят. Поэтому и ты не должен о них постоянно думать. Ты должен понимать, что такое смерть. Мы потом уходим в другое состояние. Это не конец. Это мне помогает. Вера мне помогает.
Ну, и опыт. Потому что уже в 20 с небольшим на «скорой помощи» в Луганске тоже было столько «двухсотых», только по гражданке.
А в Луганске после начала оккупации ты был, кстати?
Я был в 2018-м году, у родителей была золотая свадьба. Город пустой, людей очень мало, это была еще осень – очень тоскливо, конечно.
Снимать на улицах нельзя, я даже достать не мог фотоаппарат, чтобы снять бездомного на Советской. Всегда был отпуск, ты приезжал и снимал. А сейчас нельзя – и всё. Я не могу находиться там, где мне нельзя снимать.
Как ты чувствуешь: Луганск вернется под контроль Украины? Когда это может произойти?
Войну же не люди начали, а политики. Поэтому у них нужно спрашивать. Сложно будет людям договориться – это через поколение, наверное. Для истории это немного, а для нас – это всё. Сколько еще жить? По полтиннику уже за спиной, и что мы увидим? Ну, увидим лет через семь. Возможно.
Свої в Telegram 
